Роман Ехилович Сапожников

    (1903 — 1987)

    Роман Ехилович Сапожников

    Прелюдия славы

    Имя своё Роман Ехилович увековечил, благодаря созданию стройной системы обучения начинающих виолончелистов. В неё входит неоднократно переиздававшаяся Школа игры на виолончели (для начинающих), обстоятельные книги по методике обучения и, главное, замечательно подобранный педагогический репертуар. Всё это даёт юному музыканту возможность последовательно, шаг за шагом приобрести необходимые для игры на виолончели навыки, изучить приёмы игры и, что очень важно, всё время с малых лет пребывать в атмосфере хорошей мелодичной, запоминающейся детьми музыки знаменитых композиторов всех времён и народов и музыкального фольклора разных стран. Известная виолончелистка Наталья Гутман так охарактеризовала Школу — основополагающий труд Р.Е. Сапожникова: «По этой Школе, созданной прекрасным музыкантом, артистом и педагогом, я начинала учиться игре на виолончели, как и многие мои коллеги, ставшие известными музыкантами. Думаю, что Школа может стать полезной и необходимой ученикам и педагогам в разных странах».

    Роман Ехилович имел природную склонность к выявлению закономерностей и систематизации не только в музыкальной педагогике, но и в повседневной своей жизни. Когда я взялся за то, чтобы к столетию Р.Е. Сапожникова хотя бы кратко, пунктиром воссоздать жизненный его путь, о котором мало кому известно, я обнаружил в его шкафу аккуратно подшитые документы с самых древних консерваторских времён, программы и афиши концертов, фотографии знаменитых его коллег, многочисленные грамоты, поздравления в связи с юбилеями, сказки для детей, стихи и, наконец, 12 школьных тетрадок с подробным описанием событий и фактов его долгой жизни. Но, помимо всего этого, мне в наследство досталась библиотека Р.Е. Сапожникова, в которой, кроме работ о музыке и музыкантах, широчайшим образом были представлены философские труды от Платона и Аристотеля, до Гегеля и Ленина. Причём, все книги испещрены карандашными пометками, иными словами, он если не изучил, то уж просмотрел их наверняка.

    Он самостоятельно освоил немецкий язык — хорошо говорил и читал по-немецки. Всю жизнь увлекаясь вокальным искусством, мог распознать текст, написанный по-итальянски, например, биографии знаменитых певцов. Со времён гражданской войны в Испании пытался научиться испанскому. В силу особенностей биографии с детства говорил и читал по-еврейски «на идыш».

    Любил писать незамысловатые весёлые стихи, и, подобно Пушкину и Лермонтову, за границу не выезжал ни разу, если не считать нынешнее ближнее зарубежье — Кавказ, Узбекистан, Молдавию, — где бывал, но в отличие от названных поэтов не в ссылке, а в отпусках на отдыхе.

    Он был интеллигент первого поколения, построивший свою жизнь не в меру природных своих способностей, а скорее в силу предлагаемых жизнью обстоятельств. Ему не хватало железной, мёртвой хватки провинциала, борющегося за свои права и привилегии, идущего к цели по трупам окружающих. Он остался в памяти коллег и друзей как мягкий, добрый человек, готовый уступить просящему в ущерб своим собственным интересам, всегда и безотказно прийти на помощь пострадавшему.

    Брусиловский интернационализм

    Родился Р.Е. Сапожников на Украине в городке Брусилове, расположенном в черте оседлости в многодетной еврейской семье ремесленника — канатных дел мастера, эта профессия называлась «верёвочник». По жизни свой день рождения он отмечал 24 ноября, а в паспорте днём рождения указано 25 августа. Может быть, собрать родственников и друзей было удобнее осенью? Думается, надо оставить днём рожденья названный им день 24 ноября 1903 года.

    В этот год в мире было много интересного: Рахманинов из Московской частной оперы перешёл дирижировать в Большой театр, Шёнберг написал Просветлённую ночь, Дебюсси — Остров радости, Блок — Стихи о Прекрасной Даме, Николай Второй готовился проиграть русско-японскую войну, Эйнштейн подобрался к теории относительности. А вот в Брусилове с конца 18-го века и до, и после включения этого городка в черту оседлости ничего примечательного не происходило. Жили и жили себе люди. Из 12 родившихся детей в семье Ехила выжили шесть мальчиков и одна девочка (после Великой Отечественной войны сыновей осталось трое). Дед вил верёвки, делал вожжи, постромки, «пассы» для молотилки. Почему он был не сапожник, соответственно фамилии? Не знаю, но сапожное ремесло отец мой освоил, что во время войны ему пригодилось.

    Впрочем, специальности родственников, большого значения в жизни Р.Е. Сапожникова не имели. А вот то обстоятельство, что его отец звался Ехил Хаймович, а мать — Цыпи Бенешна, при дореволюционном капитализме, а также в первобытном и развитом социализме, играло роль немаловажную. «Я — гражданин Советского Союза! Следовательно, я — интернационалист!» — гордо заявил Роман Ехилович первыми же словами в своей автобиографической тетради №1. Это звучит, как если бы заяц сказал волку в лесу: «Мы с тобой являемся частью великой Природы, и мы равны перед нею!» (совершенно в духе знаменитой хармсовской репризы: «Писатель: Я — писатель! Читатель: А по моему ты — г….!»). Правда, философ и врождённое чувство юмора всё же возобладали в нём, и он тут же добавил таинственную фразу: «Но по рождению и национальности я — еврей». Это «но» по логике мгновенно переворачивает смысл приставки «интер» в слове интернационалист, и это обстоятельство будет во многих случаях окрашивать его воспоминания.

    В Брусилове украинские и русские крестьяне к трудолюбивым еврейским ремесленникам, изготавливающим полезные изделия, относились вполне дружелюбно. А вот в трудные времена для царского правительства, например, во время военных неуспехов, или в предреволюционные годы, всё оборачивалось еврейскими погромами и громкими процессами, вроде «дела Бейлиса». Как тогда было известно любому рядовому антисемиту, этот Бейлис, во имя совершения гнусных пасхальных еврейских обрядов, резал христианских младенцев и пил их кровь. Поэтому царское правительство, использовало погромы, как золотник в перегревшемся паровозе — выпускало пар неудовольствия из граждан великой державы. Роман Ехилович рассказывал, что самолично видел царя, проезжавшего на войну через Брусилов и, подобно юному Пушкину, приветствовал его, помахивая картузиком.

    Немного антропонимики (науки об именах)

    Экзотическое отчество моего отца (имя моего деда) я поискал в интернете и нашёл несколько его огласовок и написаний: Иехиел, Йехиэл, Ихил. В Ветхом завете в разделе Ездры (Ездра –учёный первосвященник и вождь израильского народа времён персидского царя Артаксеркса) я нашёл ещё одно написание — Иехиел, сын которого с отрядом 218 человек мужского пола участвовал в походе израильтян вавилонских в Иерусалим на строительство храма Господня. А означают эти разновидности имён одно и то же: «Даст жизнь Бог». Вот и дал Бог брусиловскому Иехиелу жизнь сыну, который в паспорте, согласно нормам русской фонетики (е=йэ) стал Романом Ехиловичем.

    Заодно в интернете я накопал сведений о забавном имени матери Романа Ехиловича — Ципоры, или как её звали родственники Ципи (в паспорте — Ципи Бенешна). Имя это по-русски означает — птица. Видимо, не случайно родился обычай приманивать куриц призывом : «Цип, цип. цип…»

    Кстати говоря, в ходе моего исследования имён дедушки и бабушки по отцу выяснилось, что имя нынешнего нового президента США Барака Абамы еврейское, слово барак означает — «молния». Это обстоятельство до сих пор (ноябрь 2009) ещё не обыграли папарацци и службы пиара, а в свете моего очерка тут же нечистый дух подсунул вопросик: можно ли представить в грядущем имя российского президента Борух, или Хаим? Должен успокоить общественность: имя первого российского президента М.С. Горбачёва истинно еврейское — михаэль, и означает это слово: «Кто подобен Всевышнему?» Так с вопросительным знаком и переводится, не давая точного ответа, похож ли на Всевышнего Михаил Сергеевич? Беру на себя смелость ответить — похож, поскольку, как известно из Первой книги Моисея БЫТИЕ: «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его…»

    Сапожник без сапог

    Ораву детишек надо было Ехилу Хаймовичу кормить, а улыбчивой миниатюрной Ципи Бенешне готовить еду, чинить одежду и всё прочее. По семейному преданию, повитуха долго шлёпала только что народившегося Романа Ехиловича, прежде чем он заорал, но уж заорал он на всю улицу, обнаружив таким образом тягу к вокальному искусству, что и сохранил на всю жизнь. Впрочем, старые итальянцы-скрипачи Вивальди, Тартини тоже считали, что принципы вокального искусства главенствуют и при игре на струнных смычковых инструментах. Обозначив эту тему, я вынужденно пропускаю интересную часть биографии Р.Е. Сапожникова, в которой рассказано о невероятно тяжёлом быте семьи ремесленника, отравленного конопляной пылью, начинавшего работать ежедневно в 4 часа утра. О материальном достатке этой семьи можно косвенно судить по рассказу Романа Ехиловича о том, как в голодные предреволюционные годы они вынуждены были переехать из Брусилова в маленький городок на шоссе между Киевом и Житомиром. Причиной стал бурно развившийся в Брусилове бандитизм. Чтобы сохранить своё имущество глава семьи сложил всё добро — одежду, одеяла, посуду — в две бочки (всё имущество!), которые закопал в хлеву в стойло, где стояла корова, быстро замаскировавшая спрятанное. При очередном налёте бандиты добро не нашли, а спустя несколько дней семья вместе с коровой переехала на новое место.

    Поющий подмастерье

    С шести до восьми лет Р.Е. Сапожников учился в «хедере» — школе, которую организовал у себя дома местный учитель. Младшие читали Шолома Алейхема на еврейском языке, а старшие изучали Талмуд. Правительством было запрещено учить детей на русском. Такова была царёва национальная вавилонская политика для живущих в черте оседлости. Сиди, кулик, в своём болоте и куликай по-своему! Прошло сто с лишним лет, прошла революция, прошла перестройка. И вдруг неожиданно возник пример реального проявления философского принципа единства противоположностей в политике нынешнего украинского правительства по отношению теперь уже к «россиянам-инородцам», которым вменяется обучаться на государственном украинском языке. Какой из двух названных способов дискриминации языка действеннее «запретить» или «вменить» понять трудно, но похоже «что в лоб, что по лбу» — одно и то же.

    Когда Р.Е. Сапожникову стукнуло девять лет, родители по традиции начали думать о его будущем. Кроме знакомой мальчику профессии верёвочника решили научить сапожному ремеслу (видимо, гнёт фамилии всё же существовал!), и отдали в ученики в мастерскую, принадлежавшую двум молодым сапожникам-виртуозам.

    Юный подмастерье забавлял посетителей мастерской тем, что, работая, пел украинские и еврейские песни. Голос у него, как уже говорилось, с момента рождения был сильным, но к тому же ещё и обнаружилась музыкальность! Когда хозяевам пришло время призываться в армию, они спешно продали всё и уехали в Америку. Мальчик остался без работы. Отец ему и сам он себе искали работы то у шорника, то у кузнеца. Наконец, (Р.Е. Сапожникову уже было десять лет) договорились с возчиком, ездившим в Киев, что тот пристроит мальчика к знакомому мастеру, опять— таки, сапожнику. Так и сделали. Этот хозяин был пьяницей и скандалистом, а его сын попытался юного Романа Ехиловича «вывести в люди», то — есть ввести в банду малолетних воров. К счастью, вскоре наступили праздники пасхи, и мальчик вернулся домой.

    После этого другой родственник устроил его, и снова к сапожнику в городок Остер Черниговской губернии. И там во время работы уже опытный юный закройщик опять распевал свои песни, привлекая окружающих.

    Скажу по ходу повествования про характерную черту характера Романа Ехиловича — он на моей памяти за всю его жизнь ни разу не произнёс ни в гневе, ни в кураже ни одного слова из ненормативного лексикона. И это при том, что воровская и бандитская, а позднее и «лабушеская» среда были частью окружающей его жизни и с детства в Брусилове, Остере и Киеве, и во время революционных свершений, и во времена войн… К нему это не пристало.

    Шаляпин и синагога

    В один из летних дней в Остер приехали на гастроли студенты-музыканты в составе трио (фортепиано, скрипка, виолончель) — братья Горнер, обучавшиеся в Петербургской консерватории. Антрепренёром была их мать, и еще с ними был певец. Им кто-то расхвалил музыкального подмастерья, и они дали ему контрамарку на свой концерт. На другой день мальчик встретил артистов в гостинице, куда он приходил за готовыми обедами для своего мастера, и напел им некоторые из тех романсов, которые накануне исполнял в концерте певец. Артисты пришли в восторг и предложили мальчику взять его с собою в Киев, пообещав устроить в знаменитый хор синагоги Бродского. Он не мог сразу решиться покинуть своего хозяина. Но студенты оставили ему свой адрес в Киеве, по которому он однажды, собрав в узелок свои вещи, и отправился. У него был в кармане честно заработанный серебряный рубль — этого оказалось достаточно, чтобы заплатить за проезд на ночном пароходе в Киев. Нашёл дом с надписью: «Военный портной Горнер». Его встретили радушно. Впервые в жизни он пил какао! На следующее утро студент-виолончелист отвёл мальчика в синагогу, там шла репетиция хора. Дирижёр попросил его что-нибудь спеть, и мальчик лихо воспроизвёл то, что услышал у новых своих знакомых на грампластинке в исполнении знаменитого кантора. Дирижёр и хористы улыбались, — видимо, исполнение было удачным. Голос (альт) был сильным и красивым (повитуха не зря старалась), и мальчик был принят в хор. Ему сразу же дали возможность петь соло в больших залах. В киевском оперном театре всегда, когда требовались юные певцы, приглашали хор и детей-солистов из синагоги. Мальчиков-хористов, наиболее способных, человек 8-10, занимали в детских сценах в операх «Кармен», «Пиковая дама», «Вертер», «Богема»... Партии учились в синагоге, и лишь после тщательной отделки дети репетировали в театре и вводились в спектакль. Р.Е. Сапожников был маленького роста, что давало ему преимущество перед другими ребятами — ему, к примеру, доставалось произносить в «Богеме» одну, но важную фразу, исполняемую в полной тишине: «Мама, я хочу лошадку!». Труднее давалось соло в «Пиковой даме» в сцене, с которой начинается спектакль. Надо было командовать отрядом, в партере сидели генералы и офицеры, а юному командиру на сцене звук «р», видимо, давался не просто.

    В театре мальчику удалось услышать многих замечательных певцов. В опере «Борис Годунов» однажды пел Шаляпин. Хор и артист были друг от друга на расстоянии трёх метров. Мальчики-хористы ожидали: «Запоёт Шаляпин — стены дрогнут!». А он, к их разочарованию, пропел всё меццо-форте. Хористы с восхищением смотрели из-за кулис, как гениальный актёр менял грим… Борода Бориса постепенно седела, по мере того как царь всё больше был озабочен делами государства российского... В одной из сцен Шаляпин, вскрикнув: «Чур!.. Чур, дитя!», стащил со стола скатерть со свечой. Скатерть загорелась, но Шаляпин, не прерывая пения, хладнокровно загасил пожар…

    Теорема об углах

    Жил юный солист, которому уже было 11 лет, снимая «углы» в разных семьях, порой на одной кровати с хозяйскими детьми, порой прислушиваясь к тому, как занимаются любовью молодожёны, ночующие в той же комнате. Отсюда частая смена жилищ. Надо сказать, что «углы» вместо приличного жилья («приличное» — это любая комната в «коммуналке», об отдельной квартире и речи не шло!) стали одной из линий жизни Романа Ехиловича, в том числе и в зрелые его годы. При чём Судьба непрестанно заставляла его испытывать жилищные трудности — то лучший друг «подставил» его таким образом, что он оказался в сыром полуподвале, то в личной жизни перемены требовали немедленной смены «угла». Словом, первую (и последнюю) свою отдельную, крошечную однокомнатную квартиру в Измайлове, с четырьмя только самому себе принадлежащими углами он построил лишь на старости лет.

    Безвредность виолончели

    Я пропускаю интересные подробности воспоминаний Романа Ехиловича, касающиеся начала Первой Мировой войны. Важно то, что в 1915 году, когда он, ожидая мутации голоса, должен был подумать о другой профессии, ему, уже «заболевшему сценой», было ясно, что это будет профессия музыканта. Виолончель казалась хористам наиболее подходящим инструментом, скрипка давила на горло, а при занятиях на виолончели после мутации всё же оставался больший шанс получить хороший «второй голос». Дирижёр купил Р.Е. Сапожникову виолончель, вычитая её стоимость из зарплаты. Она была большая, но с этим пришлось мириться. Учителя были доморощенные, до тех пор, пока он по совету дирижёра в 1916 году не поступил в училище им. Н.В. Лысенко, где с ним занимался очень интеллигентный выпускник киевской консерватории Михаил Левин, который к тому же учился ещё у знаменитого Юлиуса Кленгеля. По просьбе Левина студент Сапожников был освобождён от платы за обучение. Позже Левина пригласили преподавать в Киевскую консерваторию, куда он взял своих учеников, в том числе и Р. Е. Сапожникова. Занимались дома у Левина, где всё было богато и благоустроено.

    Р.Е. Сапожников в ожидании «второго голоса» (результатов ждали года три), поступил работать в контору представителя Путиловского завода в Киеве, инженера Михайловского. У того была жена-красавица и пароконный «выезд» с двумя рысаками. Должность Р.Е. Сапожникова была «мальчик». В частности, хозяин посылал его на конюшню с указанием кучеру: «запрягать». Обратно приезжал с кучером через весь город в шикарном фаэтоне… Позже, в 1929 году, работая директором Самарского музыкального училища, Роман Ехилович привычно и вальяжно катал на рысаках студентку — вокалистку. Потрясённая, она стала его женой. Это была моя мама.

    Силовая педагогика

    Педагогом М. Левин был неопытным, программу давал непосильную, но через два года учёбы Р.Е. Сапожников сыграл Тарантеллу Поппера, а еще через год — Концерт Сен-Санса. Как-то раз после концерта известного виолончелиста Иосифа Пресса, сыгравшего концерт Лало, Р.Е Сапожников на уроке Левина скопировал его манеру исполнения, получая удовольствие от этого копирования. Левин был сильно удивлён. Этот случай запомнился

    Р.Е. Сапожникову, поскольку Левин никогда ничего не показывал, а юному музыканту этого, видимо, недоставало. Большое влияние на юношу в то время оказывали беседы на разные музыкальные темы со скрипичным мастером В.П. Зиберовым, приехавшим работать в Киев из Петербурга.

    Он научил юного студента разбираться в итальянских инструментах, отличать «тирольца» от «саксонца», что ему по жизни очень пригодилось.

    В 1921 году Левин уехал за границу, и С.Р. Сапожникова определили в класс С.В. Вильконского, человека мягкого, но, к сожалению, совершенно безмолвного на уроках.

    Его университеты

    Р.Е. Сапожников, подрабатывая себе на жизнь, считался культработником киевского военного гарнизона. Его задача была организовать концерты в госпитале, где лечились раненые красноармейцы. За это он получал красноармейский паёк. Студенческая жизнь, тем не менее, шла своим чередом. В консерватории был хороший оркестр,

    Р.Е. Сапожников сидел за одним пультом с приятелем, интеллигентным Альбертом Михельсоном, с которым были вместе влюблены в одну девушку, скрипачку Иру. Спустя пару лет она стала женой Михельсона, с которым уехала в Париж, а затем в США в Кливленд. Лет через 30 Кливлендский оркестр приехал в Москву, и Михельсон, отыскал своего бывшего «сопультника» и соперника — «бойцы вспоминали минувшие дни», но стояли антиподами на разных полюсах человеческого благополучия.

    Судьбоносная гастроль Козолупова

    В 1923 году после выпускного экзамена в Большом зале бывшего Купеческого собрания состоялся торжественный акт, где Р.Е. Сапожников сыграл с консерваторским оркестром под управлением Д.С. Бертье Концерт Дворжака. За день до его экзамена в Киев приехал на гастроли виолончелист, профессор Московской консерватории Семён Матвеевич Козолупов, который дал сонатный вечер с Г.Г. Нейгаузом, в то время — профессором Киевской консерватории. После концерта Р.Е. Сапожников попросил артиста послушать его. Наутро он сыграл С.М. Козолупову свою выпускную программу. Сделав несколько замечаний, Семён Матвеевич пригласил Р.Е. Сапожникова поступить к нему в Московскую консерваторию на Виртуозное отделение (так тогда называлась аспирантура). С волнением молодой виолончелист осенью приехал в Москву. Семён Матвеевич до экзамена несколько раз с ним позанимался. Его игра понравилась и Надежде Николаевне, супруге С. М. Козолупова. Р.Е. Сапожников стал на всю жизнь близким человеком в семье Козолуповых.

    Внук С.М. Козолупова, И.С. Кнушевицкий вспоминает: «Помню, как я увидел его впервые в квартире деда, где я тогда жил. Что поразило меня в Романе Ехилловиче, как только встретил его? Живые, умные, а главное. очень добрые глаза. Удивительные глаза… Расхожая фраза: «Глаза — зеркало души человека». Но у Романа Ехиловича душа и впрямь была нежной, доброй и отзывчивой. Он был из плеяды учеников Козолупова. из той самой «обоймы», в которую вошли Б. Реентович, Ф. Лузанов, А. Власов, С. Кнушевицкий, Г. Козолупова, М. Ростропович, Н. Шаховская, В. Фейгин… (Сам вспоминающий, И.С. Кнушевицкий, лауреат международных конкурсов, тоже из этой плеяды — С.Р. С.). Сегодня нет, наверное, ни одного профессионального виолончелиста, который не штудировал бы Школу игры на виолончели Р.Е. Сапожникова».

    Крёстный отец Брандуков

    На приёмном экзамене для поступления на Виртуозное отделение Р.Е. Сапожников играл три части из Сюиты ре минор Баха, первую часть Концерта Дворжака и «Танец эльфов» Поппера. Аккомпанировал ему Анатолий Андреевич Брандуков (тот самый! знаменитый! Игравший с Листом! друг Чайковского и Рахманинова!), который был не только профессором по классу виолончели, но и блестящим пианистом. В приёмной комиссии сидели авторитетнейшие профессора — скрипачи, «три кита» — Л.М. Цейтлин, А.И. Ямпольский, К.Г. Мострас — руководители созданного тогда Первого симфонического ансамбля без дирижёра «Персимфанса». Молодой виолончелист произвёл хорошее впечатление, был принят в консерваторию и тут же приглашён в «Персимфанс». А.А. Брандуков предлагал Р.Е. Сапожникову поступить в его класс, но тот остался верен Семёну Матвеевичу, с которым установились тесные дружеские отношения.

    Р.Е. Сапожников и С.З. Асламазян стали первыми выпускниками класса профессора С.М. Козолупова в Московской консерватории. Любопытный Роман Ехилович бывал и на занятиях в классе А.А. Брандукова, который никогда не показывал ученикам, как надо играть, а пояснял всё словесно. С.М. Козолупов, в противоположность Брандукову, предпочитал вместо лишних слов сыграть ученику: виолончель всегда стояла в его классе. Хотя он умел и великолепно рассказать о способах достижения той или иной поставленной цели.

    Персимфанс

    Жизнь в Москве, разорённой Гражданской войной, была нелёгкой. Снова «углы», сырые полуподвалы, крысы, житие вповалку, занятия на холодных чердаках. Среди новых друзей были верные, каким был скрипач Самуил Фурер, «друзья до первой просьбы» и друзья неверные, к каким относился… Лучше умолчу, хотя порой очень хочется нарушить латинскую заповедь: «О мёртвых хорошо или ничего». Но творческая атмосфера была животворящей и благотворной для молодого музыканта.

    Приведу несколько фрагментов из воспоминаний Романа Ехиловича о том, как велись репетиции в «Персимфансе». «В первую очередь надо сказать о идейно-художественном руководителе ансамбля Льве Моисеевиче Цейтлине, который жил заботами этого коллектива в течение всех десяти лет его существования. Это был потрясающий музыкант, скрипач «классического», высокого стиля, выпускник Петербургской консерватории по классу Л. Ауэра. С успехом выступал в России и за рубежом. Репетиции чаще всего проводил именно он. Замечания свои делал громко, внятно, демонстрируя на скрипке мощным звуком ту фразировку, которая казалась ему наиболее выразительной. Одевался просто и скромно, в кармане его куртки всегда было несколько аккуратно очиненных карандашей, которыми он делал пометки в партитуре. До сих пор помню, какое огромное впечатление производило исполнение Цейтлиным скрипичных соло из «Шахерезады» и «Испанского каприччио» Римского-Корсакова. Сильный, глубокий тон, певучесть, чистейшая интонация. В отсутствии Л.М. Цейтлина репетиции проводил Абрам Ильич Ямпольский, музыкант замечательный, тоже школы Л. Ауэра, но человек внешне тихий, даже робкий, что было иллюзией, — музыкальная воля его была непреклонной. А.И. Ямпольский не показывал свой замысел на скрипке, хотя все знали, что владеет он ею виртуозно. На репетициях и в перерывах музыканты часто обступали его и просили Абрама Ильича сыграть что-нибудь. Он владел тончайшими нюансами фразировки. Репетиции вёл негромким голосом и весь коллектив замирал, слушая его пояснения. Его музыкальный авторитет был абсолютным. Изредка репетиции проводил Константин Георгиевич Мострас. Он был человеком величайшего ума прекрасным педагогом и глубоким исследователем. Скрипку на репетиции в руки не брал, был серьёзен, но лицо его часто озарялось задорной улыбкой».

    Роман Ехиллович с восхищением вспоминал о незабываемой игре трубача Табакова в «Поэме экстаза» Скрябина, о виртуозе-флейтисте Левине, о великом кларнетисте Розанове и многих других великолепных солистах этого уникального ансамбля.

    По-видимому, вечная «классовая» неприязнь оркестрантов к дирижёрам, необходимость зачастую подчиняться воле посредственных музыкантов, держащих в руках дирижёрскую палочку и имеющих право решать судьбу артистов оркестра, стихийно после революции вылилась в создание независимого от воли дирижёра коллектива, каким стал «Персимфанс». Чего лукавить! Природа музыкального исполнительства такова, что требует абсолютной диктатуры для осуществления единого замысла. Это необходимо именно потому, что любая тема заключает в себе десятки вариантов фразировки, каждый хороший и посредственный музыкант может предложить логичный и правильный исполнительский вариант, соответствующий данной теме. Но только выдающиеся музыканты-исполнители обладают способностью сочетать работу над выявлением рельефа отдельной темы со стратегией построения произведения в целом, подобно тому, как поэтически одарённый придворный ландшафтный дизайнер, пребывая в Никитском ботаническом саду, не только искал и находил идеальное место для каждого розового куста или расчищал заросли, чтобы увиделся стройный кипарис на фоне морской дали, но и добился царственной красоты и гармонии всего парка в целом. Вы скажете, что приведённое сравнение более относится к композиторскому искусству? Вы правы! Более точным сравнением с музыкально-исполнительским искусством было бы поговорить о роли театрального художника, который может придать светом софитов божественную красоту самым простым по материалу декорациям, и, наоборот, погубить километры дорогой сценической одежды неумело направленнными лучами.

    Единую музыкантскую режиссёрско-постановочную волю в Персимфансе осуществляли Цейтлин, либо Ямпольский, либо Мострас. Но это были дирижеры «из своих», «за кадром», виртуальные, не раздражавшие оркестр.

    Концерт для виолончели без оркестра

    Для молодого провинциала такая столичная атмосфера была живительной. Роман Ехилович не был достаточно обеспечен материально, чтобы жить на деньги, зарабатываемые в Персимфансе (каждый, независимо от ранга, получал за концерт по 10 рублей). Он стал занимался сольной концертной деятельностью, выезжая с группами на гастроли по городам России. По воспоминаниям Ирины Семёновны Козолуповой, которая много раз слышала игру Романа Ехиловича и постоянно аккомпанировала ему: “Рома был удивительным музыкантом. Большим мастером. Его филигранная техника, разнообразные штрихи позволяли с блеском исполнять концертные программы разных стилей. Он включал в репертуар концерты, сонаты, произведения малых форм. Любил играть Баха и Гайдна, Боккерини и Моцарта, Сен-Санса, Шумана, Чайковского. Прокофьева, Шостаковича… Право же поразительно широкий круг музыкальных привязанностей и интересов!»

    Профессура с мебелью

    Как-то жизнь забросила его в Самару. Там был музыкальный техникум, который по разным причинам остался без руководителя. Комсомольцы-студенты уговорили Романа Ехиловича возглавить училище, и в течение двух лет он был его директором, привлёк молодых педагогов, поднял училище на новый уровень. Его работу положительно отметил приезжавший в Самару нарком Луначарский. Однако молодому директору не по плечу стала битва со старыми кадрами, особенно с саблезубыми педагогами по вокалу. Он вынужден был покинуть Самару и переселиться снова в Москву.

    В 1936 году Р.Е Сапожников после окончания аспирантуры Московской консерватории подготовил кандидатскую диссертацию по теме «Техника игры на виолончели». Защитил её он в 1938 году. По рекомендации С.М. Козолупова вскоре он получил приглашение на работу в Одесскую

    консерваторию. Вот телеграмма от директора консерватории: «Считаю обязательным Ваш приезд. Звание профессора, две тысячи жалования, квартира мебелью обеспечена. Столярский». Наивный Роман Ехилович не уловил в телеграмме казуса, подобного знаменитому царскому предписанию с двусмысленно пропущенной запятой: «Казнить нельзя помиловать». Если квартира мебелью обеспечена, то это ещё не есть обязательство передать её полностью приглашённому профессору. Разумеется, по приезде в Одессу всё обстояло не так, как воображал Роман Ехилович. «Квартира» оказалась комнатой над пекарней. Но мосты были сожжены, из московских школ доверчивый Р.Е. Сапожников уже уволился, и пару лет он на новом месте продержался.

    Общение с Петром Соломоновичем Столярским, с кругом одесских учеников и их сакраментальных мам, работа с талантливыми виолончелистами — всё это было делом интересным и познавательным. Однако, началась война с белофиннами и политическая атмосфера накалилась. По улицам Одессы шли тысячи мобилизованных в армию. Помимо всего этого, опять-таки из-за трудных жилищных условий, Р.Е. Сапожников, который собирался перевезти в Одессу своих престарелых родителей, вынужден был вернуться в Москву.

    Он возобновил работу в музыкальных школах, читал курс методики в Московской консерватории, работал в заочном музыкально-педагогическом институте, изредка выступал. К тому времени родители мои развелись, хотя жизнь у каждого продолжалась в своей комнате в густонаселённой коммунальной квартире (я жил с мамой) на улице Станкевича, ныне снова, как до революции называемой Вознесенский переулок.

    На войне, как на войне

    Великая Отечественная война застала Р.Е. Сапожникова в должности концертмейстера оркестра студии «Мосфильм». С неба вечерами начали сыпаться немецкие бомбы — фугасные, от которых спасения не было, и зажигательные, которые называли «горелками». Их довольно скоро научились гасить песком и сбрасывать с крыш и чердаков на двор. Оркестр был эвакуирован в Ташкент. А Р.Е. Сапожников уехал в Куйбышев (бывшая Самара), куда меня отвезли в эвакуацию к моей тёте и бабушке с дедушкой по маминой линии. Он прожил там два года, выступая как солист филармонии. Перевёз в Куйбышев овдовевшую Цыпи Бенешну, снял ей комнатёнку. Но прожила она недолго.

    В бумагах Романа Ехиловича сохранилось несколько писем, написанных ему его отцом накануне финской войны. Письма на еврейском языке — по-русски писать дед не умел. Два из этих писем переведены Романом Ехиловичем с припиской: «Перевод для двух моих братцев, не знающих «идыш». «Братцы» — это младшие (в убывающем порядке) Иосиф и Ефим и, самая младшая в семье, сестра Анна.

    Иосиф, по повадкам — разбойник. В финскую и Отечественную войны — боевой пехотный офицер отчаянной храбрости, воевавший на знаменитом «пятачке» во время блокады Ленинграда, награждённый за личное мужество Орденом Красной Звезды. Позже он был одним из руководителей станко-инструментального завода в Москве.

    Другой брат, Ефим, прошёл войну как инженер был начальником мастерских, ремонтирующих боевые машины. Как и Иосиф, помогал Роману Ехиловичу конструировать разные приборы для исследования приёмов игры на виолончели. Обладал природной музыкальностью, всё пел, всё помнил из того, что пелось в то время по радио. Был человеком феноменальной скромности, всего и всех стеснялся, дожил свой век в Серпухове. Его дочь, помогавшая ему в его сложной по разным причинам жизни, каждый день в течение двадцати лет(!) ездила из Серпухова на работу в Москву. Итак, вот отрывок из письма старого Ехила своим сыновьям. Сохраняю стиль перевода в неприкосновенности.

    «Дорогие детки! Может быть вам интересно знать, что делают старые «ударники» (смысл: «ударники производства» — С. С.). Ну, что ж, я сделаю вам одолженье. Гордиться здоровьем не приходится. Мы оба умеем кашлять. Но я с кашлем знаком уже много лет, с верёвочных времён, поэтому не так его боюсь. Но старая, когда начинает кашлять, то это уже нехорошо. Мне на ночь старая обещала поставить банки, но что-то кряхтела, и я лёг спать без банок. А в два часа ночи вынужден был встать и поставить ей и банки, и компрессы и горчичники. Вот так и проводим свободное время, то она мне, то я ей. Конечно, жаль, что мы одряхлели, жить стало лучше и веселее, если б не было фашистов. Надо выждать время, крепимся, как можем. Но старую вещь как не латай, порвётся в другом месте. Но пока держимся, надо держаться! Теперь мы имеем в семье двух студентов. Если будем живы, то будет-таки три инженера у Ехила-верёвочника! Ну, никто не может сказать, что сейчас не лучше, чем когда-то. Однако, хочется дожить до ещё лучшего. Поэтому решили крепиться, как сможем. В предстоящее лето будет уже 50 лет, как я взял старую. Так вот, нам пора составлять новый контракт на дальнейшую жизнь. Ну, на этот раз довольно. Будьте все здоровы, как того желают вам ваши старые лучшие друзья… Если хотите, ответьте».

    До «предстоящего лета» 1939 года старый Ехил не дожил.

    Атеизм — дело тёмное

    О деде у меня остались только воспоминания о том, как живя с ним летом в каком то селе с названием Ирпень под Киевом, я, лет пяти отроду, говорил: «Зейде, кам хер (дедушка, иди сюда), зейде хэн идер (дедушка, садись) и уже по –русски: «Дедушка, расскажи мне сказку». На этом мои знания еврейского языка закончились. Роман Ехилович как потенциальный беспартийный большевик (ни слова критики в адрес советской власти я от него не слышал никогда!) вопросов вероисповедания при мне не касался, хотя некий щегольской, декоративный атеизм проявлял. Мама, в юности относившаяся к категории комсомолок в красной косынке, даже с наганом в руках участвовавшая в разоблачении опасной секты хлыстов, к религии, внешне никаких чувств не проявляла. Бабушка, говорят, пыталась отнести меня в церковь покрестить, но была кем то возвращена с полпути. Мне, возникшему в революционном сплаве русской, мордовской и еврейской кровей, пришлось решать эти проблемы в зрелом возрасте самому.

    В 50-х годах в семье Сулержицких, с которой я был близок в школьные и студенческие годы, я впервые встретил друга этой семьи православного священнослужителя высокого ранга и высочайших человеческих достоинств — Всеволода Дмитриевича Шпиллера. Несомненно, он оказал большое влияние на меня, как и на музыкальную молодёжь, любившую бывать в эти годы у гостеприимных Сулержицких, сохранявших традиции людей искусства со времён создания МХАТа. Роман Ехилович довольно ревниво отнёсся тогда к моему увлечению проблемами православия. И эта тема между нами навсегда стала закрытой. К моему произошедшему позднее довольно длительному пребыванию в партии он относился более терпимо, хотя и с некоторым недоумением. Он был достаточно осторожным человеком.

    Куйбышевский меридиан беженцев

    Единственная тема, которую он обсуждал эмоционально и открыто, это — ненависть к войне и к фашизму. Война унесла его любимых родителей и братьев, разрушила отчий дом, сломала его собственную жизнь. В Бабьем яру были расстреляны многие его родственники и знакомые. И эти разговоры, я помню, происходили и в эвакуации в Куйбышеве, хотя информация о том, что делалось в мире, была очень скудной. В это время Эйнштейн, убоявшись ядерного джина, выпущенного физиками на волю, убеждал президента США в необходимости загнать его (джина) обратно в бутылку, а весёлый итальянец Ферми, наоборот, говорил, что ядерная бомба — это «хорошая физика».

    Шёнберг, протестуя против Гитлера написал гротескную Оду Наполеону, а Рахманинов отдавал сборы от своих концертов в пользу Красной Армии… Всё это в конечном счете делалось для того, чтобы свершилась мечта старого Ехила — дожить бы до ещё лучшего времени и составить новый контракт на дальнейшую жизнь.

    Ойстрах и Ридинг

    Как— то раз, в период моего пребывания в эвакуации в Куйбышеве отец привёл меня, всего год занимавшегося до войны в музыкальной школе, в театр, где в яме репетировал оркестр, и посадил с детской скрипкой, которую мы привезли с собой, на последний пульт ко вторым скрипачам. Помню, как я, еле зная нотную грамоту, храбро пытался попасть в некоторые из опознанных с трудом нот. Поскольку второй раз меня в оркестр уже не сажали, думаю, эксперимент был не особенно удачный.       В это же время мама вернулась не надолго из фронтовых поездок, и тут же у нас стали появляться именитые музыканты, из числа эвакуированных в Куйбышев. Пришёл «на пельмени» Давид Ойстрах. Меня с Концертом Ридинга на десерт представили великому артисту. Мы посмотрели друг другу в глаза, как скрипач скрипачу. Давид Фёдорович понял моё смятение и сказал: «Позвольте, я ему сыграю Ридинга». И сыграл, взял «огонь на себя» — все любители пельменей пришли в восторг, я был забыт и спасён. Он ещё раз весело взглянул на меня. Позже мама сказала, что у Ойстраха есть сын, одногодок со мною, не желает, как и я, учиться на скрипке, лоботряс, огорченье для отца и пр., и пр. Речь шла о будущем замечательном скрипаче, Народном артисте СССР Игоре Ойстрахе.

    Терновый венец педагога

    В 1943 году Р. Е Сапожников поехал к «своим» мосфильмовцам в Ташкент. Недолго, месяца полтора, играл на съёмках, для создания настроения у снимавшихся актёров. Например, Хвыля, игравший роль наркома Пархоменко в известном фильме, просил сыграть ему Элегию Масснэ, чтобы вызвать слезу. Но опять-таки житие в куче, ночёвка на матрасе, положенном на обеденный стол, — всё это заставило Р. Е. Сапожникова бросить оркестр и уехать снова в Москву. Он окончательно решил стать педагогом. Снова преподавал в детских музыкальных школах и в училище им. Ипполитова-Иванова. А с 1946 года и до выхода на пенсию стал работать в Государственном Музыкально-педагогическом институте имени Гнесиных в должности доцента.

    Вот, собственно говоря, и всё! Я умышленно пунктирно, без подробностей описал житие Романа Ехиловича в период от Одессы до финала его служебной карьеры. А что тут особенно интересного? Разве что программы его собственных выступлений и пара сотен приветствий, поздравлений и грамот по случаю его юбилеев от добрых и недобрых людей — друзей, знакомых, учеников, физических и юридических лиц окружавших его? Одно из дорогих ему юбилейных приветствий, присланное в фирменном вахтанговском конверте, хотелось бы привести:

    «Дорогой Роман Ефимович! Сердечно поздравляю 80-летием со дня рождения и 60-летием музыкальной деятельности. Всегда с благодарностью вспоминаю свою учёбу у Вас в далёкие довоенные годы. Вы привили мне любовь к ансамблю и открыли тонкость музыкальных трактовок. Ваше понимание музыки до сих пор помогает мне в работе над театральными постановками. Обнимаю, люблю, искренне преданный Ваш ученик Евгений Симонов». Про «Ефимовича» я скажу немного дальше, а сейчас закончу недлинный перечень событий последнего периода его жизни, когда он полностью ушёл в подготовку изданий и переизданий своих учебных пособий, чему я, работая в музыкальном издательстве старался всячески содействовать.

    Самым важным событием в этот период его жизни была женитьба на пианистке Мирре Гутман — ученице Генриха Нейгауза. Мы с ней были большими друзьями, она была остроумна, добра и миролюбива. Но в сталинские годы проявила стальной характер. Когда был репрессирован её отец, Мирра Гутман отказалась публично отступиться от него как от врага народа, как того требовало идеологически непорочное руководство консерватории, а просто ушла из неё недоучившись. У Мирры была маленькая дочь Наташа, которую Мирра по предложению Романа Ехиловича решилась сделать не пианисткой, а виолончелисткой, вероятнее всего из семейной солидарности и с верой в педагогический талант своего нового супруга, верой в то, что дочь её направят по проторенной музыкантской стезе. Эксперимент прошёл удачно Наташа Гутман стала учиться под знамёнами Семёна Матвеевича Козолупова сперва у его учеников — Р.Е. Сапожникова и С.З. Асламазяна, потом у дочери Семёна Матвеевича — Г.С. Козолуповой, потом у М.Л. Ростроповича. В результате Наталия Гутман сейчас — звезда мирового виолончельного исполнительства.. А Роман Ехилович, открывший для виолончельного искусства этот алмаз, несмотря на длинный ряд огранщиков, превращавших её природный дар в бриллиант, продолжал до самой смерти ощущать Наталию Гутман своей ученицей. Он просил меня передать именно ей после своей смерти свою любимую виолончель, что и было сделано.

    Мирра родила Роману Ехиловичу сына, Бориса, обнаружив у которого музыкальный талант, родители по инерции выучили как пианиста. Но его истинным призванием оказались лошади, он стал профессиональным наездником, хотя временами аккомпанировал в концертах своей знаменитой сестре.

    Роман Ехилович всегда тяготел к детской педагогике, посвящал ей всё своё время и не очень догадывался о том, что вывести ученика на дорогу солиста можно лишь макиавеллевскими методами, которыми хорошо владели великие основатели исполнительских школ. Он же был более простодушным, однако, страшно гордился теми, кто у него занимался и стал в музыкальном мире известным. Лицо его приобретало мечтательное выражение, время замедляло свой бег, мгновенье останавливалось, когда он упоминал о Наташе Гутман или Викторе Симоне, которым он шестилетним дал виолончель в руки, о Вилли Юнке, об Александре Шегале, об Илье Чейшвили и многих других, кого он когда-то и чему-то обучал.

    Музыкальная лига наций

    В Романе Ехиловиче Сапожникове забавно проявлялся искренний, несколько великодержавный русский патриотизм, выражавшийся в увлечении русской народной песней, русской классической музыкой, стремлении создать русский и советский репертуар для детей. Укоренилась в нём, рождённая, видимо, эстетикой «Персимфанса», революционная всеохватность искусства народов всего мира — он старался сознательно расширить музыкальный кругозор ученика, делая многочисленные переложения для виолончели сочинений Вивальди, Векерлена, Гайдна, Бетховена, Грига, мелодий народов разных стран.

     А время от времени он смущённо вытаскивал из какой-то папки свои переложения еврейских народных мелодий, которые в свои пособия включать, как истинный российский патриот, остерегался, небезосновательно полагая, что из-за этого всё пособие в издательстве «завернут». К нему часто обращались: «Роман Ефимович», сглаживая тем самым перед лицом своих виртуальных товарищей по чёрной сотне некую непристойность его еврейского отчества, или же, наоборот, уберегая его от санкционированного государством общественного отторжения (как, вероятно, появился «Ефимович» в приведённом выше юбилейном поздравлении умного и осторожного режиссёра Евгения Симонова). Комично то, что и сам Роман Ехилович, как бы принимал условия этой игры. Охотно, с пониманием, но с чёртиками в глазах, идеологично откликался на «Ефимыча». В его воспоминаниях нет-нет, да проскальзывают такие пассажи в скобках: «Студенческим оркестром руководил профессор по классу скрипки Д.С. Бертье (его прежняя фамилия была Лифшиц)». Лифшиц философски раздувается до гамлетовского черепа Йорика: «Чтó нам Гекуба?», чтó Лифшиц Роману Ехиловичу?

    Антикарьеризм

    Несмотря на жизненную активность и весьма взрывной темперамент Роман Ехилович, как я уже говорил, был человеком мало приспособленным к борьбе за сладкое место в жизни. Он не просчитывал карьерные ходы, не умел находить мощных союзников, делал жизненные стратегические и тактические ошибки. Его, к примеру, рекомендовал один из героев Гражданской войны на должность дирижера оркестра Дома Красной Армии. И назначили! Но всего-навсего забыли согласовать вопрос с Главным человеком в этой сфере — с генералом Чернецким. И красивое назначение пошло прахом. А, между прочим, за младшей сестрой моей мамы, Асей, — красавицей, драматической актрисой, именно в то время бурно ухаживал адъютант Чернецкого, ставший впоследствии её мужем.

     Р.Е. Сапожников вошел в музыкальный мир Москвы как виртуоз, признанный московской музыкальной элитой того времени. Но не закрепил позиции, потому что не совладал с собственной нервной системой — Роман Ехилович очень волновался перед каждым концертом, я это хорошо помню по своему детству. Я убеждён, что именно по этой причине он ушёл с концертной эстрады в педагогику.

     Он провел целый ряд интересных исследований по вопросам звукоизвлечения, его союзником был один из великих изобретателей прошлого века Лев Термен, помните известное фото: Ленин слушает игру Термена на созданном им электроинструменте — «Терменвоксе»! Новосибирский учёный академик Скринский высоко оценил научные достоинства исследований Романа Ехиловича и рекомендовал его работу как экспериментальную часть докторской диссертации. Роман Ехиллович и диссертацию саму написал. Но это было уже после выхода его на пенсию (вернее весьма болезненного вывода на пенсию), и сил для борьбы оставалось мало. Как не без чёрного юмора заметил Роман Ехилович: «В гробу доктор наук выглядит не более импозантно, чем кандидат».

    Вместе с тем, в год столетия со дня рождения Романа Ехиловича, многие его коллеги признавали, что главная удача его жизни — его педагогическая технико-репертуарная стройная система обучения начинающего виолончелиста пока не имеет себе равной в педагогике. Она — плод деятельности талантливого человека, прекрасного артиста-концертанта, мыслителя, исследователя… и немножко поэта.

    Прогулки на Пегасе

    Об этой стороне его натуры я умолчал, но всё же пару слов сейчас скажу. Он частенько на своих творческих вечерах и юбилеях любил прочесть свою басенку, или сказочку, или стишок. Все, в том числе и я, снисходительно и терпеливо выслушивали его, вежливо хлопали. Сказочки были написаны кривым стихом, наподобие подписей к лубочным народным картинкам. Но он упорно совершенствовал свои литературные опусы, переделывая и переписывая их заново. В архиве я нашел стихи Романа Ехиловича, собранные им в одну папку. Он потихоньку, строчка за строчкой, от стихотворения к стихотворению подбирался к профессиональной поэтической работе:

     
    Теперь на склоне лет, увы,
    По прихоти тупой Судьбы
    В трудную годину
    Остался вновь один я.
     
    Эй, старуха! Брось, Судьба,
    Ещё не кончена борьба!
    Я — не твоя забота,
    Мне жить, творить охота!
     

    Процентов 95 в его стихах — не разобранная, сырая словесная материя. Однако, вдруг встречаются и такие иронические, в бёрнсовском духе строки, посвященные женщинам — он был до последних дней своих к этому «предмету» неравнодушен:

     
    О, милая! Твой нежный взгляд меня тревожит и волнует,
    Манит, зовёт… закрыть твой рот горячим поцелуем…
    Но я сдержусь. Я не хочу свой праздник омрачать,
    Сегодня я люблю тебя, забыв диван-кровать.
     

    Я решился в заключение очерка, привести одну из забавных его басен.

     СОКОЛ В БЕДЕ
     
    Однажды Сокол на охоту поднялся ввысь.
    Парил, поглядывая зорко на жирных сусликов и рыжих лис.
    Но вдруг внезапно от чего-то —
    ну, то ли лопасть вертолёта, то ли турбина самолёта, —
    короче, камнем рухнул вниз.
     
    Но не разбился, а с разгону враз угодил в гнездо к воронам.
    Те — в стороны. Глядят — лежит джигит небесный неподвижно
    и кровью потихоньку истекает.
    Тут все к нему слетелись, начали клевать,
    куски из тела выдирать.
     
    Ну, надо же? Лежит! Затих.
    А сколько нам от соколиных битв остатков доставалось!
    То тушка суслика, то жирный торс
    уже без рыжей шкуры ободранной лисицы.
    За ним, летая, только успевай остатком с барского стола
    с лихвою поживиться!
    А тут упал… Гнездо сломал. В крови лежит.
    И, как это ни грустно,
    но наш кормилец бывший
    сам вдруг стал
    нам аппетитнейшей закуской!
     
    От боли, от клевков очнулся Скол.
    Ну нет, ребята! Меня вы кушать стали рановато!
    Уж лучше я из вашего гнезда о землю грянусь!
    И из последних сил перевалился через край.
    Но тут, попав в свою стихию, он крылья развернул
    и не упал, а снова воспарил, и ожил,
    и набравшись сил всё выше, выше, выше поднимался.
    Он выжил! Победил!
     
    Мораль сей басни такова:
    не попадайтесь, господа,
    к облагодетельствованным вами в руки.
    Не ждите благодарности от них.
    Вас заклюют, прикончат, доедят.
    Ну просто так, без всяческих причин,
    со скуки!
     

    Эпитафия

    Роман Ехилович Сапожников был талантливый человек, он прожил трудную жизнь, но был мечтателем и видел красоту звёздного неба. Он вкусил сладость пребывания в Высоком искусстве, но посвятил себя всецело изучению лишь маленьких тайн школьного ремесла музыканта, приводящего детей верным путём к преддверию Музыки. Он жил в иллюзорном мире чистой педагогики, не ввязываясь в борьбу музыканта за выживание. Он был вдумчивым экспериментатором и хорошим учёным. Приученный с детства к ремеслу и труду от зари до зари, много сделал, уступив другим право наслаждаться жизнью. Он выходил из своей кельи отшельника и завоёвывал внимание прекрасных женщин, но, не закрепляя побед, вновь уходил в свой странный мир, куда и его возвращала ненасытная и ревнивая виолончель. Он любил своих детей и пользовался при жизни их уважением. Он был поэтом.

    Он «человек был в полном смысле слова!»